Ева – Адаму Ты, созданный дыханием Отца,
Любовью первой, утренней, весенней.
Что смотришь на меня в недоуменье?
Не узнаешь лица? Оно, слегка подернутое сном,
Глядит в тебя с удвоенной тревогой:
Ты сразу, сразу видел Бога,
А я потом. Обоих удержать в расширенных зрачках,
Обоих ждать, и жаждать, и молиться.
Склонятся ль надо мной родные ваши Лица
В других садах? Накануне Пасхи Неверный вечер с прерванною связью.
Во всей Европе выключили свет.
Все провода созвездий замолчали:
Христос во гробе.
Воскресенье – завтра.
Но как еще до завтра далеко.
Антенны чувств погасли,
Слепым щенком в пустое блюдце тычусь.
Где мой Господь?
Христос – во гробе.
На страстной
И, правда, легче с мертвыми общаться,
Они уже такое «завтра» знают,
Они уже такое солнце видят. А нам, дай Бог, свечи не загасить. Пенелопа Какие долгие настали времена.
Как будто время может быть не долгим,
Когда пространство выставило стражу,
Что Посейдон у берега Итаки.
Ни подкупом, ни подвигом не взять. Плыви, плыви,
Листай страницы ада,
С иероглифом на пол-Земли:
РАЗЛУКА.
Нет весел пересечь границу света.
Застыла ночь. Я не умею ждать. Я не умею
Гадать по звездам, птицам, сновиденьям
(Волшебницыну делу разучилась).
Не могу
Найти на их изменчивых изгибах
Хоть слабый отблеск
Твоего лица. Не вижу. Ожиданье –
Что слепота.
Гомер ослеп,
Пока намыкался бродяга хитроумный. А Пенелопа – нет. Сидит себе и вяжет.
И точит зренье
Новой глубины,
Открытое морям и старым веслам. Такую нитку крепкую держала,
Что двадцать лет за ней
Плелась вся Одиссея.
Такое долгое дыханье взяла
Навстречу времени, Что боги и чужие песни смолкли,
Другие берега погасли,
Доспехи
Упали на пороге,
Как ночь перед рассветом. * * * Из непрочитанных стихов такое выпало начало,
Такие выпали листы из голубого забытья,
И выпал снег из тишины. И только пленная звучала
Твоя стоокая печаль, печаль, печаль твоя. Прадавней памяти стекло задымлено. И слез не хватит
Оплакать город беглецов и погорельцев стан.
И снова колесницы мчат, и кольца огненные катят,
Стозвонной мукой жгут уста, безмолвные уста. Такие выпали слова из непропетого сиротства.
Но праотеческая длань по букве книгу воскресит.
Кувшин, протянутый Ревеккой, знает глубину колодца, –
Так сердце, ведавшее сто снегов, горит, горит. Папе 1 Когда бы мой отец был греком,
Я положила бы его в корабль
И проводила в море.
Сама бы поплыла дельфином осторожным
Немного впереди,
Смягчить волну тугую
И облегчить дорогу
Туда,
Откуда он привел меня за руку,
Назад полвека. Мы оба знаем точку нашей встречи.
Он имя услыхал мое в окопе,
На дне войны.
Я помню, как снаряды проносились.
Как он закрыл глаза,
Как было страшно,
Как загадал он жизнь себе и мне,
И как он выжил.
И как до жизни было далеко. Итака помнит нас. На тихий голос
Что нас позвал из центра мира,
Мы пробирались через города, поля
Израненной Европы, возвращались
Домой, где в небе поднималась
Звезда жемчужная.
Ты видишь, папа?
Она теперь сияет ярче.
Ближе. 2 Он входит в Берлин.
Героический эпос
Начнется, прервется и снова начнет ворошить
Свои золотые страницы. Мальчик в смешной лейтенантской одежке,
Стройный, как девушка, –
Папа, мой папа.
Ему двадцать три.
Абсолютное время.
Он входит в Берлин,
Но не помнит Берлина.
Он помнит роскошную виллу,
В которой
Картины эпохи голландцев. Мой папа
Художником стал бы,
Когда б не война.
Эпоха голландцев
Не выпала рифмой
На папину долю, –
Задела, изранила душу, ушла,
Оставив на сердце засохшие краски.
Он их растворил лишь слезой акварели:
Цветы, и деревья, и небо, и море. Секунда – на живопись. Шаг за порог:
Он видит:
Навстречу идет человек
С автоматом,
Заросший, угрюмый.
Дуло в упор.
Ну, все, – промелькнуло.
Мой папа
Нащупал курок
И шагнул умирать. Но что-то знакомым
Ему показалось в повадках врага.
Еще полсекунды,
И он понимает,
Что это роскошное зеркало.
Зеркало смотрит в глаза.
А папа не помнит,
Какими глаза у него оказались,
Пока он дошел до Берлина. Он входит в Берлин. Я вхожу в зазеркалье,
И папу ищу за незримой границей. И вижу цветы, и деревья, и море.
Слезой акварельной глаза промываю,
Ему и себе, и не понимаю,
Где чьи. Но они продолжают
Светиться. * * * Я дам тебе благое имя Анна,
Дитя мое.
В нем вдох и выдох неба.
Движенье колокола
Вниз и вверх.
Звон, не имеющий конца,
Конец, впадающий в начало, –
АннА.
* * * Васuлию Дмитриевичу Юкову,
моему деду Мой самый старый друг,
Мой самый первый
И самый позабытый среди всех,
Ушедших позже, и больней, и гopшe.
А ты yшел так рано,
Так легко,
Как падают высокие деревья,
Как тонут взорванные корабли. И самый первый крест,
И самый первый
Лоб ледяной
(Прощальный поцелуй)
Моих пятнадцать лет не остудили.
Мой верный дрyг,
Я так тебя забыла,
Что ты не умер, деда,
До сих пор. Ты до сих пор
Ведешь меня за руку
По снежному огромному Днепру
(Еще не обреченному, живому).
И зимний день так долог,
Как любовь,
Которою меня не отпускаешь,
Которой тайно мы освящены. Ведешь меня по водам,
Над водою,
И берег оставляешь впереди
Непознанным,
Как старость и надежда,
Как детство или смерть.
А там, вдали,
Качaются выcoкиe деревья
И талый лед взрезают корабли. Август Месяц моего огня –
Август. Лето на пределе.
Окружавшие меня
Поредели. Для кого же пироги
Яблочные остужаю?
Чьи задверные шаги
Слабым слухом подбираю? Август – горький апельсин:
Не поделишься, не спрячешь.
Царь мой, Царь! И ты один
В золотое небо плачешь? Медея. На смерть Ясона Спасибо за грозу
На дальнем континенте,
За жаркие слова, –
Ни звука не поймать,
За голос,
Потерявший силу. За то, что нет тебя. Что ты свое лицо
Переместил в другие страны света,
В другие зеркала.
И мне не хватит
Ни одной зарницы
На небе августа
Зажечь хрусталик-память.
И никакие волны не разгладят
Помятый парус – сердце. Ты спишь, Ясон?
Под рухнувшим Арго,
Твоим последним домом,
Что видится тебе? Спасибо кораблю
За славу и за смерть –
Им не изменит
Твоя неверная и шаткая душа. Остановился ветер.
Отшумела
Гроза
На самом дальнем континенте. ***
В кофейне летний полдень,
Но прохладно.
Здесь книги вперемешку с коньяком.
Ты наливаешь нам тайком из фляжки.
Официантка пальчиком грозит:
С собой нельзя!
Ну, спрячем ненадолго.
У нас еще и кофе благонравный,
И впереди прогулка, и зефир. Нам так легко,
Что прошлые Любови (твои, мои)
Присели на свободную скамейку
И тоже пьют нельзя-с-собой коньяк.
Всех mecum porto, никого не спрятать.
В уютном маленьком кафе
Так много света,
В календаре еще
Так много лета,
Что время кажется большим
Хрустальным шаром,
Не
Выплеснуться
Никому. * * * Любят уходящих, вольных, легких.
А пока я здесь – меня не видно.
Далеко до той меня, любимой.
До тебя так близко,
Мой далекий. Но твои не виноваты руки
В том, что не прошу освобожденья.
Любят вслед,
На муке натяженья,
И хмелеют запахом разлуки. * * * Я жила в двух шагах от Софии.
Старый дом чуть звенел по утрам.
Я жила в двух шагах от Софии.
Где мой дом? Где мой звон? Где мой храм? * * *
Зацепившись за ветку надежды,
Я раскачиваюсь на ветру.
Боже, Боже мой, где же Ты, где же Ты?
Видишь, ветка скользит из рук? Видишь – это последнее дерево
На окраине веры моей.
Припадаю к иссохшей коре его.
Дай мне, Господи, силу корней! * * * - Мама, как много деревьев тут!
Мама, куда деревья растут? Как листья осенние, дочкин смех
Вспыхнул, взметнувшись по веткам верх, И поднялись, встрепенувшись, цветы:
- Доченька, все мы, куда и ты: Крыльями, ветками, песней, листом
Медленно, больно в небо растем. * * * К чему в законченность играть
Когда прекрасное навечно?
К чему дорогу измерять
Одной лишь станцией – конечной? Остановись на полпути,
Не дочитай одной страницы,
И, если хочется, уйди,
Не бойся с кем-то не проститься. И пусть загадочность лица
Тебя заманивает в вечность,
Не бойся не узнать конца,
Когда ты видел бесконечность.
| 